Не понимаю, чего тут смешного. И вообще, правильно говорить «миокард», а не «микард»!

— А взрослые там будут? — спрашивает ба.

— Конечно! У Антона мама ужас какая строгая. Пообещала: засяду на кухне и никуда не денусь, а то бедлам устроите. Боится, что мы её посуду грохнем.

— И я её прекрасно понимаю, — говорит мама. — Если бы мои любимые тарелки кто-нибудь разбил…

Я не слушаю: пора бежать. И так уже неприлично опаздываю. Пятнадцать минут назад было прилично, в самый раз. А сейчас… Не хочу пропустить самое веселье.

— И давай без глупостей, — напутствует меня мама в прихожей. — Никакого алкоголя. А если кто-то вдруг тебе предложит…

— Ма-ам! Хватит лекций! Я всё знаю! Я не ребёнок, у меня есть мозги!

— Очень на это надеюсь.

Засовываю ноги в туфли и молча корчу страдальческую рожу.

— И позвони, как дойдёшь.

— Ладно.

— В девять домой.

— В одиннадцать!

— В десять.

— Постараюсь. Всё, мне пора.

— Подожди! — Мама суёт мне блокнот и ручку. — Оставь-ка телефон мамы Антона. Как её зовут?

— Анна Михална. — Я пишу номер. — Вот, держи. — Возвращаю блокнот, хватаю куртку и шапку. — Всё, мне пора.

— Ты что же, Катерина, номер помнишь наизусть? — встревает ба.

— А ты сомневаешься в моей прекрасной памяти? — парирую я.

— Сейчас проверим, какая она прекрасная… Во сколько ты придёшь домой?

— В десять! Или как получится! — огрызаюсь я и вжикаю молнией. Ба просто невыносима! Опять мне настроение портит. С таким контролем свихнуться можно.

— Ладно, ладно, — мама машет рукой, — дуй уже. Хорошо вам поколбаситься.

— Чего?

— Или как сейчас это называют? Потусить? Оторваться? В общем, повеселись хорошенько, — подытоживает мама, и в её голосе опять прорезается грустинка.

— И шапку не забудь! — добавляет ба.

— Я уже в шапке! — рычу я в ответ, надеваю чёртову шапку и хлопаю дверью.

Надеюсь, я вернусь до того, как мама встревожится и позвонит. Номер я выдумала. Как зовут маму Антона — не знаю. Она забрала Антонову сестру и на все выходные укатила к родственникам. Отец работает в ночь. Так что квартира в нашем распоряжении — сегодня туда заявится уйма народу.

Стыдно ли мне? Ну… Самую чуточку. На кончик мизинца. Зачем я соврала? Может, зря? Но тут же во мне поднимается чёрная буря: она заслужила! Сама виновата! Говорила, что любит папу, а сама с этим Пушкиным-Свинюшкиным под ручку ходила! Ещё небось и целовались… Фу! И мне ничего не рассказала! Что, только взрослым позволено обманывать? Значит, сегодня и я взрослая. Факт! Буду веселиться, сколько хочу. Буду пить и курить, если захочу. А может, сделаю что-нибудь ещё очень взрослое. Почему бы и нет? И ты, мамочка, узнаешь об этом последней, если вообще узнаешь! Хотя нет — последней будет Полина. Потому что с ней я больше никогда не заговорю. За то, что настраивала меня против Антона. За то, что вечно ставит себя выше всех. И за то, что назвала меня слепой дурой!

В прихожей я запинаюсь о чьё-то тело. У тела знакомое лицо: Томилов. То ли спит, то ли в отключке. Рядом на четвереньках стоит Курочкин. Старательно рисует у Томилова на лбу что-то похожее на сардельку.

— О, Катрин, привет! И ты здесь?

— Ну разумеется! Где Антон?

— Где-то тут. — Курочкин, пошатываясь, добавляет сардельке два глаза. — То тут, то там. Тра-та-там. Поищи сама. Хи-хи! Кто дрищет, тот всегда пройдёт! — Фыркает, как лошадь, и продолжает рисовать.

Фу. Пьяный идиот!

Квартира полна народу. Орёт музыка. От сигаретного дыма щиплет глаза. Все поверхности заставлены бутылками и пластиковыми стаканчиками, пустыми и початыми, с чем-то прозрачным, коричневым и жёлтым. Вот и Ева: развалилась в кресле, закинув ноги на подлокотник, размахивает пивной банкой, хихикает, строит глазки Пушкарёву и блаженствует. Ещё бы: кругом, как голуби на лавочке, расселись парни. Судя по бессмысленным рожам — то ли пьяные, то ли просто очарованы видом: Евина юбка с каждым покачиванием ног задирается всё выше и выше.

— Ну… Это самое… Хочешь ещё пива? — спрашивает Дружинин, а Ева тянет кокетливо: «Даже не зна-аю…» — хотя всё она прекрасно знает: ей надо и пиво, и парня — каждого на свете парня, чтобы они выстроились в очередь говорить ей комплименты и сражались за право принести ей баночку.

— Ева! Эй, Ева! Антона не видела?

Мотает головой и продолжает трепаться. Вот свинья! Даже поздороваться не встала. Лавирую между целующимися парочками и пробираюсь на кухню. У холодильника склеились ещё два полуголых тела. Антон с гоготом снимает их на телефон.

— О, Катюша, приветик!

Он слюняво чмокает меня в губы. От него противно пахнет. Похоже, тоже пьяный, как и Курочкин.

— Чего такая кислая?

— Ты что, выпил?

— А то! У меня же праздник? Будешь?

— Не знаю… Мама сказала…

— «Мама фкавала»! — передразнивает меня Антон, скривив рожу. — Маменькина дочка! Молочка налить? Соску дать?

— Зачем ты так?

— А чего ты как маленькая? Давай по пиву?

— Ну давай…

Антон суёт мне бутылку и с криком «Э! Без меня не начинать!» сваливает в гостиную. Разочарование во мне растёт и растёт, как опухоль. Хотя чего я ждала? Что он будет увиваться вокруг меня? Я что — Ева? Зачем мне это? Пусть веселится. Но мог бы хоть заметить, какая я красивая. Наряжалась для него, а он ни словечка не сказал. Грустно.

— Фанты! Давайте фанты!

— Дисюда, дисюда!

— Я тож буду, дайте мне!

В гостиной народ рассаживается кружком. Я втискиваюсь между двумя незнакомцами, слева — девчонка, справа — пацан. Ева напротив меня — между Пушкарёвым и Дружининым. Поймав мой взгляд, подмигивает. Я отвожу глаза: всё ещё злюсь, что она со мной не поздоровалась. Отпиваю из бутылки. Фу, как горько… Но раз все пьют — я тоже стану.

— Каждый по вещичке, быстрей-быстрей! — Антон топчется посередине, размахивая кепкой.

Фанты? Что за детский сад! Но не мой праздник — не мне и командовать. Я распускаю волосы и отдаю Антону резинку.

— Сюда, сюда! Я тож положу… Теперь погнали!

Антон трясёт кепку и вынимает оттуда монету.

— Задание. Рассказать о самом стыдном случае из жизни. Чья десятка?

— Моя! — Курочкин вскидывает руку. — В семь лет описался прямо на уроке!

— Фу-у-у-у!

— Это реально стыдно. Забирай! — Антон бросает монету. Курочкин ловит её ртом и делает вид, что глотает.

— А ну погоди! — кричу я. — Почему я этого не помню?

— Потому что я соврал, госпожа моего сердца! — глазом не моргнув, отвечает Курочкин.

— Так нельзя!

— С чего же? Никто не говорил, что я обязан…

Я машу рукой — охота мне с ним спорить! — и делаю ещё пару глотков. Внутри разгорается клубок огня, и его тонкие ниточки бегут по венам. Любопытно… Вот так, значит, действует алкоголь?

Антон достаёт новый фант:

— Задание. Продолжить в рифму. «На концерте Элтон Джона…»

— «…Повстречались два гондона!» — без запинки выдаёт пацан справа от меня. Все так и грохнули. Странно: шутка тупая, но я хохочу вместе со всеми. Голова будто мыльными пузырями набита. Как весело!

— Тоха, давай что-нибудь поинтересней!

— Поинтересней? Легко! Тогда следующий пусть поцелует меня в зад!

Он вынимает из кепки резинку для волос, и моё сердце делает «бум!» прямо в горле.

— Чья?

— Моя.

— О-о-о!

— Я не хочу…

— Ха! Давай-давай!

— Це-луй! Це-луй! Це-луй!

— Назначь другое задание!

Я умоляюще смотрю на Антона — но он ржёт вместе со всеми:

— Штаны снять или сама снимешь?

— Я не собираюсь целовать твой зад, — отрезаю я.

— Э, хорош ломаться!

— Ну чё ты, чё ты?

— Правила одни для всех! Особенная, что ли?

Кто-то сзади поднимает меня на ноги и подталкивает к Антону. Я вырываюсь:

— Отвяжись! Пусти меня!

— Тихо! — Антон поднимает ладони. — Ща со всем разберёмся. — Хватает меня за локоть. Я, ошарашенная, не сопротивляюсь.

Он запирает задвижку в ванной и оборачивается ко мне. На лице написана такая злоба, что я в ужасе отшатываюсь. Прижимаюсь к холодному кафелю.

— Какого хрена?

— Антон…

— Те что, трудно было? А?

— Вообще-то да! Это унизительно!

— Дура! Это просто игра!

— Если игра — должно быть весело!